О себе он рассказывал так:
«Павловчанин. Родился в Сибири староверской 15 ноября 1957 года. Юность и отрочество прошло на Северном Кавказе, где и зародилось желание увиденное, услышанное - запечатлеть, рассказать и сыграть. Увлечение привело в 1977 году в Ленинград. Завод, учеба, а потом гастрольная жизнь по стране-матушке».
Работал художественным руководителем Центра культуры, кино и досуга в Павловске; едва ли не с самого основания - член правления, а затем многолетний президент Союза писателей Ленинградской области и Санкт-Петербурга. Собственно говоря, с началом его болезни Союз и перестал существовать...
Неуемная энергия Александра заставляла его каждый год участвовать в молебне на могиле Н. С. Лескова, много лет он устраивал неформальные «Панаевские ассамблеи»... Это был человек, без которого история современного Павловска была бы неполна... В трудные первые годы становления Александр поддерживал словом и делом Музей истории города Павловска, сюда он продолжал приходить и уже тяжело больной, когда речь была не всегда разборчива...
Был горяч на язык, что не всем и не всегда нравилось, но в душе добр до самого последнего часа.
Вечная память тебе, наш товарищ! Царствие Небесное, брат!
Александр ВОТИНОВ
ЖИВИ, МАЛЫШ!
Вовку в околодке считали справедливым, смелым, геройским. Сосед, бывший полицай, рассказал Вовкиному отцу про озорство мальчишеское: опустошают частную собственность по ночам в огородах, ломают плодово-выгодные деревья, вытаптывают людями посеянные гряды...
- Ты приструни его чуток,- советовал он Кирилычу. - приструни. Парень неплохой, но неслух. Я их всех, робят, вычислил. Хто есть хто! Знаю, как облупленных. Не дай Бог что... жалко. Время ноне не для неслухов, сам знаешь, Кирилыч...
Отец крутанул сыну разок ухо, приговаривая:
- Еще услышу про твое художество - вздую по первое число. Команчи захудалые... Мне в глаза полицаи тычут... Балуешь - не попадайся, попался - отдувайся. Ферштеен?
- Ферштеен, - подтвердил Вовка, потирая красное ухо.
Поздним вечером в туалет стукачу бросили пачку дрожжей. Переполоху на весь день - не приведи Господь!
Наташка, младшенькая дочь полицая дяди Вани, слушала покаянную речь мстителя:
- Это я, лапоть, сделал. Просто твой батяня стуканул моему... ну я и отомстил.
- Ты, думаешь, ему мстил? Мы убирали, а он, неймется ему, расчеты на бумаге составлял. Заносил всех ребят в списки. «Хто мог, хто не мог, а хто,- говорит,- «потенциальной» готовности...»
- Какой готовности?
- Потенциальной.
- Потенциальной? Что за слово?
- Спроси у него. Он всю нашу жись такой... вынюхивающий. Высчитает - и тебя посадят...
- Не боись, Натаха! Не боись! Вырасту - увезу тебя далеко-далеко. И никакая «потенциальная» рожа не обидит!
- Спасибо, Вовчик,- пролепетала пострадавшая. - Вырастай, а? Побыстрей. Я никогда никого не предавала, а меня все полицайкой кличут. Даже взрослые...
- Они, Натаха, нехай, как угодно тебя кликают. Они привыкли к кличкам.
- Вовка, - донеслось с крыльца отчего дома. - Вовка, язви тебя-то! Где запропастился?
- Здеся, - рявкнул Вовка, подмигнул подруге, дал кругаля вокруг сада и предстал пред светлыми очами матери.
- Вот деньги - дуй за хлебом,- испытующе посмотрела на сына,- твоя работа, жук навозный?
- Чего сразу «твоя»? Разберитесь сначала. Может, ему еще за ту, прошлую войну, мстят... Мам, ну честно, не я. Чего мне с говном связываться?
- Иди, иди. Может, и не ты. Народ у нас еще тот...
Вовка юркнул из-под рук матери и рванул в магазин за хлебом, радуясь тому, как ловко и легко выкрутился и Натахе объяснил честно и достойно.
Улыбаясь, перемахнул через ограду в скверике, возле памятника красного атамана Ивана Кочубея; сел на заветную скамеечку и предался мечтам...
Мечталось: сидеть на вороном коне, в белой бурке, с клинком в руках... и рубить на всем скаку сволоту! Белых, черных, красных, заграничных - всех! Всех, кто предает, обзывается, оскорбляет, насмехается. Чтоб люди от счастья песни пели. Чтоб... Никто! Никогда! Никого! НЕ РАСКУЛАЧИВАЛ!!! И во веки веков аминь! Дать волю народу. И пусть царь будет у нас, но только чтоб не гнида... Как хорошо жизнь устроена: родился и летишь, а куда... не знаешь. А жалко, что не знаешь. Помрешь - и узнаешь для чего жил??? Почему дядя Ваня - предатель? Зачем дрожжи в туалет бросил? Хм... Интересно, кто на нас сверху смотрит?.. Батяня мой не предавал, а я, свинтус, мстил дяде Ване... Черпала Натаха... Неправильно мстю. Господи, но почему я Ваську цыгана боюсь? Стыдно. А вдруг все узнают, что я трус? Эх, батька-атаман, и ты мне не поможешь. Хоть, говорят, бандюгой был и наворовал целый подпол золота и брильянтов. А я не верю! Что же я всем должен верить?
Намечтавшись досыта, Вовка зашагал резво и радостно, благо магазин за углом. Солнце стремилось к зениту. Жарило, парило, разваривало. «Эх, на речку бы сейчас», - суетилось в голове. «Орлята учатся летать», - намурлыкивал Вовка любимую песенку, завернул за угол и столкнулся с Васькой.
- Васька?.. - растерянно протянул «атаман».
- Правильно, - в тон ему ухмыльнулся Васька, сверкая угольями цыганских глаз,- ты чего такой?
- Какой «такой»?
- Как майская роза зимой.
- Дядька к нам едет. Он тоже в тюряре сидел, как твой брат.
- При чем тут мой брат?
- А при том. Вечно хвастаешь: «Братан выйдет с зоны, мы вас всех под себя подомнем!»
- А-а! - засмеялся Васька. - Ну и что? И подомнем. Пойдем лучше на речку, скупнемся.
- Не могу. Мать в магазин отправила.
- Ну и иди. Стой, Воха, стой! Слушай, дай шляпу поносить. Из газеты? Сам?
- Сам. Раз - и сделал. Долго ли умеючи? Я и пилотки могу....
- «Могу, могу». А я не могу. Короче, конфисковываю, понял? Пойдешь в кино вечером - отдам. Лады? Жалко, что ли?
- Жалко у пчелки... Эту шляпу я по своей голове делал...
- Сейчас по ей, родимой, и получишь...
- Вась, я сейчас в магазин схожу, домой... и тебе лучше сделаю,- мямлил, запинаясь, Вовка.
- Мне потом не надо будет. Мне сейчас печет.
- А мне не печет, что ли?
Васка потянулся к шляпе, Вовка отстранил голову.
- По мордасам схлопочешь, фуфляк, - зашипел Васька.
В это время из-за угла вывернул Вовкин отец.
- Ах, ты, чернохарий! Руки с ушами в землю втопчу, если еще увижу.
Васька со всех ног бросился в проулок к речке, бросив шляпу. Отец поднял газету, скомкал и легонько бросил в сына.
- Чего молчишь? Скукожился. Скоро штаны с тебя сымать будут, а ты все «мя да мя». Своему русаку дрожжей не пожалел, а эту шелупонь труханул. Ты куда?
- Мамка за хлебом турнула в магазин.
- За хлебом - это дело. Дуй. Голодный, как бобик. Дуй, дуй. Чего стоишь? Стыдно? В кого ты у меня такой трус? Ладно, чеши, научимся.
Вовка побежал трусцой в магазин. Отец не спеша зашагал домой.
Возвращался Вовка домой неохотно. Сетка с двумя буханками серого казалась тяжелой, слишком тяжелой. Купаться расхотелось, домой идти - тоже. «И в кого я такой трус? Батя всю жизнь дрался. А я - в кого? Нет, Кочубея из меня не выйдет... Натаху кликать полицайкой будут... Как же жить трусом? Неужели я трус? ТРУС, - мысленно произнес себе приговор Вовка,- ТРУС!!!»
Обиду, стыд, боль заглушить было невозможно. Он с силой пнул огромный валун у канавы при дороге, дико взвыл от боли и поплелся домой...
По тропинке спустился к старому детскому пляжу-лягушатнику, присел в высокой нескошенной траве. Сидел и смотрел на муравьев, заслушался трескотней кузнечиков. Звенела пчела на цветке, застыли вдалеке облака над бурлящей рекой, остановив на минуту нерасплесканный сосуд души и тела - детский глаз.
На коряге у воды лежала змея и внимательно смотрела на оцепененного открытием Природы, Мира, Вселенной мальчика.
- Господи, тихо-то как,- шепотом произнес Вовка,- хорошо!
- Живи, малыш, живи,- говорили Вовке чьи-то глаза.
- Живи, - скажет тебе любой.
ЖИВИ!
